Юлия 03 сен 2013, 20:36
Монолог Коти.
21 августа, 9:12
Звать меня... да какая разница, наверно, как-то звали, когда я котенком был.
котя
А так все больше Котей. Котя-Котя - я и приду. Приду, значит, хозяин мой или рыбки мне даст, или чего с автолавки принесет, если во вторник дело. Колбасы там, или даже окорочок куриный. Но это если он выпьет, так-то окорочок у него не выпросишь. А как выпьет после автолавки - ну тут и окорочок, и колбаски. А как трезвый - ну тоже ничего. Молока даст, творожку, хлебушка покрошит туда - ничо, есть можно. Ну когда хозяйка-то на ногах была, так та и каши вкусной даст, и сметанки. А потом заболела совсем, сначала ходить плохо начала, из дому выйдет, бывало, сядет на скамейку, и плачет, плачет чего-то. А то разговаривать начнет со мной: мол, как же, Котя, мы с дедом молодые были, деревня полна народу была, и скота много, и поля засажены. А вон сейчас земли сколько , и все бурьян да трава, коровушка только наша и осталась. Да три дома в деревне живых.
Ну вот она так посидит, поплачет, а дед мой Егор Иваныч и огород, и корову, и свинью, и поесть приготовить. А что он там наготовит, кашу такую все одно не сварит. Ну ладно, баба Лида совсем что-то испортилась, но пока дед Егор на ногах, так и мне ничего было. Дед-то у меня крепкий еще, и огород, и корова, и свинья;
да и два сына евонные - один, Колька, в Красном, другой, Толька, в Лукине, километра два от нашей деревни - все помогут деду. Да сам-то дед еще крепкий был! Бывало, приедут к нему с этого, как он говорил-то, с Лянграду, а и то не к нему, а к бабе Липе. К Олимпиаде Мирофановне, значит, к соседке нашей. Она-то исчо ничо, молодая, всего восемьдесят третий год ей. А и то уже ни корову, ни порося не держит. А к ей дочки приезжают все время, помогают. Ну кошечка у ей, Шурка - очень мне интересная особа.
Ну вот, приедут. Одна-то такая баба гладкая, одетая хорошо, только все дед Егор говорил - и что это она куртку себе кожаную не купит? А я так думаю - ни к чему ей эта куртка, чай, не по ветру гуляет. Машина-то у ёй хорошая, там тепло, небось. А так баба уважительная, дед Егор много с нею разоваривал, называл ее "подруга моя старинная" да все за жопу щипал; все рассказывал, как он до Берлину какого-то дошел пешком, да как его в совецкое время все уважали да от колхоза отправляли в Лянград свининой торговать. Летом, бывало, сидят на скамейке у гаража, беседуют, значит. Тепло летом-то, хорошо. Не то что зимой, когда дед Егор выпимши и дверь не откроет спьяну. Ну что тогда, приходится у порося ночевать, порося-то - он тёёплой.
Ну да ладно, эта, с Лянграду - баба хоть сама и сытая, а с понятием: то Коте принесет мяска, то шариков каких-то. Странное дело, хрустят, а вкусные, и жрать после как поешь долго не хоцца. А потом еще моду взяла к нам с мужиком ездить, ну так тот тоже ничего: карасиков наловит в пруду - а они вкусные! - угостит; или чего с магазину притащит. А так развлечениев больше и нету, если только к Муре к бабе Липиной сбегать; дык она тоже чаще трех раз за год не соглашается. Никакой культуры в нашей деревне нету. Да и людей-от больше на осталось, только дед Егор да баба Липа.
Нет, ну раньше-то, когда я почти что котенком был, в деревне нашей побольше народу было; ну и в каждом доме кошечка какая-никакая есть. Ну я и не скучал особо. А нынче вот только дед Егор да баба Липа остались.
Да вот по зиме, ну снегу еще много было, хозяйка, Лида моя, умерла.
Дед Егор вроде так ничо, держался. А сам все сядет и плачет. В марте опять эта с Лянграду приезжала, он ей все жаловался, жаловался. Мол, один совсем, мол, только автолавка раз в неделю - а так если только кто из сынов заедет. А в марте эта приехала, ну они с ей и с ейным мужиком к Егору в гараж, как обычно.
Он ей - у меня там бар. Бар, бар... Что там, бутылка водки на полке, да горстка конфет с автолавки. Ничо, сидят, выпивают. Плачет все дед Егор-то. Что ей плакаться-то, она на три дня приехала, а потом в свой Лянград и уехала.
Ну лето и пришло. Дед Егор мой-от что-то совсем грустной стал. Порося накормит, корову подоит - и ляжет, лежит. Поесть им сварит - и плачет, мол, кому все оно надо. С Липой встренутся у автолавки, ну поговорят - держится, ничо. Так то только по вторникам, раз в неделю. Чаще-то автолавка не ходит к нам.
А тут лег спать вечером, а утром и не встает. Лежит, говорить совсем не может. Плачет. Ну и мычит немного. Ну день-от он пролежал так, у яво все телефон звонил - ну это прибор такой, по какому он все с кем-то говорил. А как он говорил, кто яво знает. Кто яво там слышал, как - от нас же даже Лукино километра два. Чудеса.
Ну к вечеру Толька с Лукина приехал. Начал тож куда-то по телефону этому звонить. Приехал и Колька с Красного, да не на своей машине, а на белой такой, с крестами красными. Деда моего в эту машину положили да с Колькой вместе куда-то и свезли. А Толька тож выпил полстакана; потом погрузил в свой газон, или как его, порося, потом корову навязал сзади, потом меня в кабину забрал и в Лукино повез.
Я-то прожил у его, у Тольки, с неделю. Думаю - не оченно тут. У Тольки у самого два кота, да две кошки. Да вот еще пес такой злющий, ну дикой прям, дак яво и звать - Дикий. Мне так не очень понравилось. Думаю - отправлюсь домой-ка, там все повольнее. А потом деда мово туда привезли. Егор-от мой так все и мычит. Только глазами показыват, мол - на стакан посмотри, значит, пить охота. Да еще и ноги у яво нету. Вот пустое как есть место под простыней. Нет уж, думаю, я с Егором с моим останусь. Ладно что еды не остается после Толькиных-то котов, ну куда я деда-то брошу мово?
А потом утром дед-от мой лежит, весь холонной, мертвай, значит. Не дышит. Я уж так и так пытался, и полизал, и лапой яво, и покричал-помяучил - нет, не встает ён. Помёр, значит, совсем.
Ну я вот собрался и пошел в Серебренково к себе. Что мне тут без деда-то делать.
пришел, значит, ну лапы-то болят. А дом заперт, и во хлеве пусто - порося нет, дак и пусто, и холодно. И дед мой мертвай лежит в Лукине.
Ну а тут и Колька приехал с Красного, дом отпер, сел на скамейку у дома. Мне еды положил в миску, а сам плачет. Ну и я без аппетиту. Колька выпил рюмку, сидит. Тут эта, с Лянграду приперлась. Ну мне шариков, как у ей положено, дала. Шариков поел, вкусные. Тож, значит, улыбается, а сама кривится. Мол, нет больше дед Егора. Муж ейный - мол, никто тебя больше за зад не ущипнет. А чо, дед Егор-от - он такой был, как видит бабу в соку - тут же ее то щипнет, а то и за ухо чмокнет. Выпили все, конфетами закусили. Вот что за радость в конфетах - ну никак не пойму; нет бы карасиком или хоть окорочком куриным!
Ну пришли все, плачут. Толька приехал с Сашкой лукинским - поехали на кладбище, яму копать. Сидят, выпили, ну Колька тоже с ими.
Закопали деда мово в субботу. Потом посидели, помянули - так это у их называется. Выпили, значит.
Ну и бабы Липина дочка-то говорит: все, мол, мам, онна ты тут в деревне не останешься. Заберем тебя к себе в зиму.
А эта, с Лянграду, мол - правильно, окнечно, нельзя тут одной старухе зимовать. А только, значит, и эта деревня умерла. Все разорят, разворуют. Считай, как на двойных поминках сидим.
А я вот думаю: я-то исчо тут, или как? Я-то здесь живу? Значит, есть еще живая душа в Серебренково! Или нет?
Благословен, кто подает, но пуще
Благословен даянье не берущий.
PS. Как там без нас Володька...
PPS. Ну, Катька, погоди!